Служба внешней разведки Российской Федерации

11 Ноября 2006

Анна АНТОНОВА.

Одно из последних интервью легендарный шпион дал корреспонденту "Московской правды"

9 ноября умер Маркус Вольф. Легендарный разведчик времен холодной войны, заместитель министра госбезопасности ГДР, глава ее внешней разведки — самой эффективной разведслужбы Варшавского блока. На Западе Вольфа называли "супершпионом XX века" и "человеком без лица".

Последние годы он не вмешивался в политику. Жил скромно. Писал книги. Иногда встречался с читателями. И, что бы ему ни предлагали, не "сдал" ни одного из четырех тысяч агентов разведсети "Штази". Предлагаем вашему вниманию одно из последних интервью Маркуса Вольфа, которое он дал специально для газеты "Московская правда".

— Перед нашей встречей меня предупредили, что господин Вольф никогда никому ничего не рассказывает.

— Я уже давно рассказываю все. Или почти все.

— А о чем вы не рассказываете?

— Принцип, которого я придерживался все время, — не рассказывать того, что может принести вред кому-либо.

— Как вы пришли в разведку?

— Это было после войны. Я учился в школе Коминтерна. Во время войны нас готовили для заброски в тыл врага для участия в движении Сопротивления. А, кроме того, и к тем задачам, которые будут перед нами стоять после свержения гитлеровского режима. К счастью, до нас очередь не дошла. Все, кого до нас забрасывали, попали в гестапо. Сейчас известно почему: шифры были раскрыты. Было принято решение, что выпускников немецкой группы (были австрийская, чешская, югославская, их забрасывали) направят в лагеря военнопленных для политической работы. Меня и еще двоих послали на радио.

До конца войны я работал в Москве на радиостанции Коминтерна — точнее, "на том", что осталось после ее роспуска в 1943 году. В мае 45-го нас направили в Германию в составе так называемой "группы Ульбрихта", и ясно было, что мы будем делать то, что партия скажет. Меня направили на радиовещание в Западном Берлине, хотя особой охоты к журналистской деятельности у меня не было. Но все же четыре с лишним года я этим занимался. Был корреспондентом во время Нюрнбергского процесса, а потом с созданием ГДР я попал в министерство иностранных дел. Сказали, езжай в Москву, там надо создать диппредставительство. Так я стал дипломатом без всякой подготовки. И часто в единственном лице был и секретарем, и водителем, и ноты протеста писал, и приемы давал.

В 1951-м меня отозвали в Берлин: наш госсекретарь Аккерман сказал, что там создается что-то очень важное и, по-видимому, очень секретное. Объяснил, что нужно прийти в ЦК, в такую-то комнату. Нашел, открываю дверь и вижу, что сидит в ней... сам Аккерман. Он оказался начальником внешнеполитической разведки. Как Молотов, который был не только министром иностранных дел, но и возглавлял внешнеполитическую разведку. По советскому образцу создали и нашу. Меня сразу же назначили начальником отдела, хотя никакого разведывательного опыта у меня не было. Но его ни у кого тогда не было. Помогали советники из СССР. А год с лишним спустя, в декабре 1952-го, когда мне было 29 лет, после ухода Аккермана меня назначили на его место. Почему, не знаю до сих пор: там повыше меня люди были.

— Вас называют "суперагентом ХХ века". А простым агентом вы были когда-нибудь?

— Нет. Вы знаете, я не очень-то люблю все эти клише. Хотя понимаю, что от ярлыков, которые на меня понавесили, уйти не удастся. И от своей прошлой деятельности: все-таки ей отданы 35 лет... Я предпочитаю, чтобы со мной беседовали не только на шпионские темы.

— Но что поделать, если читателя интересует прежде всего что-то "жареное"...

— Мне весьма трудно вспомнить какие-то нерассказанные авантюры. Даже если очень постараюсь.

Я написал книгу о разведке, довольно подробную — "Человек без лица", ее перевели на 16 языков. Название придумало американское издательство, которому принадлежат все права на эту книгу. Русский вариант называется по-другому - "Игра на чужом поле".

— Насчет "человека без лица"... Если ваших фотографий действительно нигде не было, как же вас арестовали в 91-м году?

— Фотографии мои уже были: их сделали в 1978 году в Стокгольме. Но там сначала не знали, что это я. Просто заподозрили, что идет какая-то разведывательная операция, и стали снимать... А через год фотографии показали одному предателю и он назвал меня.

В день объединения Германии было объявлено, что меня в наручниках уведут из берлинской квартиры. В этом я был незаинтересован и потому, по совету адвокатов и близких, решил обойтись без этого ажиотажа. Я не думал ехать в Россию, поэтому сначала побыл немножко в Австрии, потом в других странах...

Перед отъездом я направил письма тогдашнему президенту ФРГ Вайдзекеру, Вилли Брандту, Геншеру. Написал, что не хочу эмигрировать, что моя родина — Германия. Здесь похоронены мои родители, брат, и я готов ответить за все, что сделал за время службы. В сентябре 1991-го мы вернулись с женой. Когда подъезжали к германо-австрийской границе, там уже стояли два бронированных "Мерседеса". В одном из них сидел представитель генерального прокурора ФРГ. Его присутствие было оговорено с моими адвокатами, которые тоже были при аресте.

Затем меня повезли в Карлсруэ, где находится Верховный суд Германии. В принципе меня могли выпустить под залог, но по протесту прокуратуры специальная сессия Верховного суда все же решила реализовать ордер на арест.

Ну, а дальше, благо у меня был хороший адвокат, он использовал какую-то лазейку, и через две недели решение было пересмотрено. Под крупный залог, который собрали друзья, меня выпустили. Забрали при этом паспорт, запретили покидать район Митте, где я живу в Берлине. Это условие я выполнял до тех пор, пока в 93-м не начался процесс, который продлился семь месяцев. Он шел в Дюссельдорфе, и мне приходилось постоянно выезжать туда, и в финансовом отношении это было не так легко. Мне помогали люди, с которыми я до этого вообще не был знаком, и только благодаря их поддержке удалось все это выдержать.

— Какой срок вы получили?

— Шесть лет за государственную измену и шпионаж. Мои адвокаты подали апелляцию в Верховный суд и ждали решения Конституционного суда — правомерно ли судить за измену и шпионаж офицеров разведки ГДР? В 1995-м он постановил, что офицеров ГДР нельзя судить по этим статьям, и приговор был отменен.

Стали искать новый повод привлечь меня к ответственности. Второй процесс состоялся в 1997 году, я получил два года условно. На этом судебное преследование было закончено, хотя до сих пор происходят всякие разные вещи. Например, у меня забрали пенсию борца против фашизма, которая сохранена в объединенной Германии. Но под различными предлогами она мне не выплачивается, как и ряду бывших руководителей ГДР. Не выплачивается и пенсия, положенная сотрудникам министерства государственной безопасности.

— На что же вы живете?

— На минимальную пенсию. И на гонорары от книг. Все-таки я написал их шесть! Первая вышла еще в ГДР, в 1986 году. Кроме того, я часто выступаю с чтениями: в Германии есть такая традиция, все охотно слушают, когда книгу читает не артист, а автор. Очень часто приглашают на различные телевизионные и радиоинтервью. Чаще, чем я могу принять эти предложения.

— Как к вам сейчас относятся немцы?

— Во время судебных процессов моя физиономия часто появлялась на экране. Так что меня узнают на улице, в магазинах, ресторанах. Но даже во времена газетной травли проявлений враждебности со стороны простых людей было мало.

— А в чем проявлялась эта травля?

— Ну, например, когда я начал выступать с чтениями, СМИ писали: "Как это такого человека выпускают на публику?". Перед магазинами, где продавались мои книги, стояли пикеты недовольных. Или протестующие собирались перед входом в здание, где мне предстояло выступать. Но это все в прошлом. Я думаю, не только потому, что люди устали, но и потому, что они читают мои книги.

У многих сейчас появляется дифференцированный подход и к истории ГДР, и к ее искусству, науке. К людям, с которыми ассоциировалось моя личность, — Мильке, Хонеккером...

Тем не менее я не хотел бы преувеличивать эти изменения. И по политическим причинам, и по причинам, связанным с историей ГДР и репрессиями, которые были... Еще сохраняется тон начала девяностых, когда хотели разделаться с ГДР и отделаться от всего, что было связано с ней. Мой бывший коллега, начальник западногерманской разведки Клаус Кинкель сказал мне, что главная задача сейчас - развенчать в правовом отношении все, что связано с ГДР. Это все финансируется государством и продолжается по сегодняшний день.

— Как вы считаете, правильно ли было открывать доступ к досье, хранившимся в Штази? Когда каждый немец получил возможность прочесть доносы, которые на него писали соседи и коллеги?

— Я считаю, что это нанесло ущерб действительному объединению Германии, ментальному. Конечно, это нормально, когда люди, скажем так, пострадавшие получают доступ к собственному досье. Но когда к нему получали доступ прежде всего СМИ, это было ненормально. Особенно, когда журналисты этим злоупотребляли. Западногерманские службы до сих пор не открывают свои архивы. Получается, что это процесс односторонний.

— Каковы были взаимоотношения Штази с КГБ?

— Я считаю, что во времена моей активной работы в разведке отношения были хорошие. Со многими офицерами даже дружеские. Конечно, мы не раскрывали друг другу тех секретов, которые не положено было раскрывать. Агентуру, например. Советские службы были, так сказать, старшими, и их решения являлись для нас руководящими, что ли. Конечно, советские службы делали на нашей территории и то, о чем мы не знали. Использовали в качестве информаторов граждан ГДР, хотя на учет должны были ставить их у нас, в Штази — в противном случае могли быть стычки и недоразумения. В общем, советские службы рассматривали территорию ГДР, как свою.

— А с офицером Путиным вы когда-нибудь встречались?

— Нет. Во-первых, потому, что в Дрездене он был рядовым сотрудником. А я, если встречался, то, как правило, с руководителем — генералом или полковником КГБ. Во-вторых, с 83-го я просил отпустить меня на пенсию и передавал свои дела преемнику, а в 1986-м уже официально был освобожден. Так что и по тем, и по другим обстоятельствам нам не пришлось встречаться.

— Мне ваш друг рассказывал, что называет вас Мишей...

— Меня все в семье, в том числе и жена, тоже называют Мишей. В Москве знакомые зовут меня Михаилом Фридриховичем, а официально уже — Маркусом Фридриховичем. Мне все равно, как называют. И так, и так удобно.

— А как вы стали Мишей?

— В своей первой книге "Тройка" я описал свои детство и юность, которые прошли в Москве. Когда мы, семья эмигрантов, прибыли туда весной 1934 года, то сразу же получили квартиру, что тогда было "большим люксом". У одного из домов в Нижнем Кисловском переулке надстроили два этажа для писателей, и отец получил там квартиру.

Первые встречи с московскими ребятами были сложными: все-таки нравы среднеевропейские имели довольно мало общего с обычаями московских дворов. Но потом мы быстро нашли общий язык и я стал Мишей, а брат Конрад — Колей. Правда, потом он почему-то снова стал Конрадом. А я так и остался Мишей.

— Русский вариант книги называется "Трое из тридцатых". Если не ошибаюсь, она была издана еще во времена ГДР?

— Это была идея брата Конрада. Он во время войны был офицером Советской Армии, потом окончил ВГИК и стал довольно успешным кинорежиссером в ГДР. Конрад хотел снять фильм о своих друзьях. Ему хотелось провести параллель между сталинскими репрессиями и атмосферой ГДР 70-х годов. Но получилось так, что вместо фильма вышла книга, которую написал я. Ее эпилог — это мои размышления о том, что у нас идет не так, как должно. Были большие сомнения, удастся ли их опубликовать, поскольку писал я до Горбачева, до гласности. И мы почти конспиративно с редактором, издателем и замминистра культуры, который отвечал за публикацию, смогли эту книгу напечатать. Она вышла в марте 1989-го, была представлена на Лейпцигской книжной ярмарке, нашумела ужасно. Тогда я, несмотря на все тогдашние правила, дал большое интервью западному телевидению. Было специальное заседание политбюро, на котором приняли указание всем газетам ГДР не давать рецензии на книгу. Обо всем этом я написал в книге "По собственному заданию" — это по сути дневниковые записи об этом периоде. Потом была встреча с Хонеккером, на которой я протестовал против того, что не показывали по телевидению документальный фильм об отце. И когда он мне очень открыто изложил свое явно отрицательное отношение к политике Горбачева.

— Удивительное вольнодумие со стороны шефа разведки...

— Меня сейчас часто спрашивают: если у меня были такие мысли, почему я, например, ничего не делал против оккупации Чехословакии в 1968 году? Понимаете, я хотел уйти не потому, что считал службу в разведке политически неоправданной. Я считаю до сих пор, что в период холодной войны она была вполне оправданной. Но я не мог оказать какое-либо влияние в пользу тех изменений внутри страны, которые считал нужными. Единственная возможность, которую я видел для себя, - честно написать об этом в своей книге. Конечно, это было очень мало и очень поздно, и справедливо меня спрашивают, почему я раньше не выступал против? На Западе мне говорили: "Вы же были генералом, взяли бы еще двоих генералов и свергли бы изживший себя режим!". Конечно, это было нереально. Но когда я сам спрашиваю себя, что я мог бы сделать? Ведь я имел полную информацию о том, что происходит в стране, в ее экономике! Если быть до конца честным, то я до сих пор не нашел ответа.

— В Москве часто бываете?

— Да, конечно. Но у меня к ней двоякие чувства: это уже не тот город, который я знал. Нижний Кисловский переулок... Мерзляковский, где была школа... Памятник на Большой Никитской школьникам, погибшим во время войны. Там есть имя Олега Фокина, с которым я сидел за одной партой. Он погиб в последние дни войны в Берлине. Каменный мост, на котором 2 мая 1945-го мы с лучшим другом смотрели салют в честь окончания боев под Берлином... Теплые и грустные воспоминания. С другой стороны, мне чужды вся эта коммерция, реклама, которые заполонили Москву. Я вижу, что Арбат сейчас в лучшем состоянии, но это уже не мой Арбат. И это уже не моя Москва.

— Давайте о чем-нибудь менее грустном. Вы кино про Штирлица смотрели?

— Если меня спрашивают о Джеймсе Бонде, то я говорю, что это так же похоже на разведку, как звери из мультфильма Диснея на тех, что живут в степях и джунглях. Штирлиц ближе к реальности, но все же далековат. Это развлекательная художественная вещь. Детективы я вообще не читаю. Джон Ле Каре, Грэм Грин — это действительно литература, но оба работали в разведке, и это чувствуется. Хотя Ле Каре я говорил, что когда он описывает английскую сторону в "Русском доме", то все хорошо. Но когда он пишет о русских разведчиках... Психологию описать не так легко.

— Кстати о психологии. В ресторанчике, где мы с вами сейчас беседуем, много свободных столиков. Вы специально выбрали тот, что в углу?

— У вас клишейные представления о психологии разведчика. Я не проверял, есть ли за мной хвост, когда шел сюда. И на встречу с вами собирался заведомо с доверием. А в уголок сел просто потому, что здесь не так шумно.